Анна Закревская - Радуга на сердце
Артур стоял напротив, независимо вскинув голову. Санька смерил его презрительным взглядом, насколько позволял ему небольшой рост. Что и говорить, только Катька и Линь были приятным исключением в его отношении к современной молодежи. Артур же был смазливым дистрофиком с длинными, зачесанными назад волосами и явно испанскими глазами-вишнями, где цвет радужки почти неотличим от зрачка. Весь обвешан гаджетами, даже во лбу какая-то пластина с дорожкой бегущих огоньков, похожей на волну музыкального трека. И он был карьерист от науки, этот Артур. Кандидатскую он писал безнадежно и долго, с таким усердием, что с тем же успехом можно было сказать, что она писала его. Сам Санька в свое время не стал поступать в аспирантуру только потому, что сам диплом в универе уже по сути был диссертацией, а наводить на нее марафет еще пять лет аспирантуры… Неинтересно. Да и нехватка денег в семье здорово увела от науки.
– Что произошло?
Артур подбоченился. Нанизывая слова как бусины, он выдал красочный рассказ о том, как…
– Короче, склифосовский, – оборвал его Санька, с трудом сдерживаясь, чтобы не дать парню заслуженного нагоняя. – В тебя влетел кусок изолятора от взорвавшейся в нашем боксе лампы…
– Именно, в вашем боксе, – сделал упор Артур.
– … А ты при этом стоял здесь, у его стенки, вместо того, чтобы чистить кассеты на новом? – Голос Саньки источал яд. – Дай угадаю, курил свою гадость полимерную или висел на телефонной трубке с очередной пассией?
Артур смотрел ему в глаза. Санька прищурился. И раньше не были друзьями, а теперь, кажется, враги. Зато больше не будет распускать сплетни о случившемся. Тем более, на вид абсолютно цел, а если и есть синяк, то: а) до свадьбы, бедная его жена, боги Сети, заживет; б) сам виноват, не стой где прилететь может.
Выдернув у Артура из рук оторванный кусок изолятора, Санька зашел в бокс старого стенда, переступив через упавшую от ударной волны железную стенку. Заклепки, на которых она держалась, были вырваны с мясом, но починить это было вопросом получаса. Взорвавшаяся лампа оставалась в своем гнезде, но автоматы, похоже, вышибло напрочь, и в темноте Санька с трудом бы разобрался в произошедшем, не держи он сейчас кусок изолятора в руке. Вещдок, черт побери. Рука по наитию потянулась к останкам изолятора, еще закрепленного на лампе. Два фрагмента сложились как паззл. Горелые черные края копролита, волнистая дорожка пробоя… Ну давай, Александр Валько, признайся, на что это похоже, пока твои пальцы, оставив висеть на честном слове часть изолятора, скользят в темноте по колбе лампы… В темноте ты слеп, плохое ночное зрение. Но кожа заменяет тебе глаза: ты чувствуешь трещины на поверхности этой двухметровой колбы, как разрывы мироздания, через которые ушел в твой мир ксенон, заполнив прежний обычным пыльным воздухом стенда.
Эта лампа больше не даст разряда.
Не родит внутри себя вспышку, не зажжет плазму.
Мертвая бесполезная вещь, пусть ты даже и приставил недостающий фрагмент.
Гулкую тишину бокса разорвал едва слышный писк, на грани ультразвука. Он шел не извне. Изнутри?.. После некоторых дедуктивных исследований самого себя Санька все-таки решил, что до дельфина ему по-прежнему как до Луны пешком, поэтому пищать как знатная комарилья может только найденная на крыше коробочка. В темноте свет мигающего красного огонька упорно рождал ассоциацию с музыкальной дорожкой и лбом Артура. Тем более, что неизвестный никому шутник, сделавший этот… прибор? игрушку?.. явно внес систему и в писк, и в мигание не то лампочки, не то светодиода.
«Трекер, – подумал Санька, давая находке имя и пряча ее в карман. – Если уж ты свалился с неба, то обратно тебе и дорога». На краю сознания бились обрывки из прочитанной фантастики, что-то про инопланетян, комитет по контактам, охотника в музее внеземной жизни… Слишком уж невероятным все это казалось. Но и выбросить трекер в болото было бы нечестно, а отдать Первому отделу как должно – вдруг шпионская разработка, ага, только всё, что могли, уже давно разворовали и продали – проблем не оберешься, затаскают. И была еще внутри какая-то неубиваемая наивность, детская вера в чудо, что это не чья-то невинная шутка, а подарок судьбы, что может еще он, Александр Валько, чёртов раздолбай, из которого ничегошеньки не вышло в жизни, вдруг получить в руки путеводную нить истории и способность хоть как-то повлиять на этот безумный, безумный мир.
Санька вышел из бокса. Толпа рассеялась. Конец рабочего дня однозначно определялся по наличию гула голосов на стендах. И сейчас тишина была гробовой.
В переговорной Марк Алексеевич Магдаленский со стоическим спокойствием выслушивал разъяренные вопли трубки, попутно листая какой-то объемный фолиант в красном переплете.
Санька прокашлялся на пороге и перешел в наступление. Только так, выдав заранее ответы на все возможные вопросы, можно было избежать девяноста девяти процентов от обычного объема ворчания Марка Алексеевича.
– Я посмотрел лампы в боксе, одна разорвалась, оторвало кусок изолятора, по колбе трещины, снимем лампу, – тараторил Санька, отключая силу и земля установку, – с Ильей Моисеичем…
– Он меня…
– Знаю, знаю… Ничего, это у него просто характер такой. В понедельник с утра я подлатаю бокс, но установку американских на испытания следует отложить…
– Что значит отло…
– Я думаю, что нужно проверить электрическую часть, – надрывался Санька, – хоть эта схема и исправно работала полгода. Диагностика цела, мы сможем продолжить в любой момент…
«Да согласись ты уже, Боги Сети, – мысленно застонал Санька, – хоть раз пусть кто-нибудь в этом мире признает мою правоту, скажет, что не надо пороть горячку в пятницу вечером…»
Едва на лице Магдаленского появились первые признаки согласия, Санька схватился за телефон. Трубка орала оглушительно. И снова на иврите.
– Илья Моисеич, – крикнул Санька, перекрывая поток утонченных оскорблений, восходящих историей своей к праотцам и ветхому завету, – все в порядке, просто разорвало лампу! Подробности в понедельник, – и уже тоном тише, на фоне переваривающего новости молчания, – давайте по домам. И Линь забирайте, еще успеете на развозку. А на мое имя вызовите лунник. Пусть ждет меня за проходной.
Санька повесил трубку и обернулся. Магдаленского уже и след простыл.
Убрать бардак за субподрядчиками, вслух и с наслаждением без свидетелей обматерить Артура за халтурный монтаж высоковольтных выводов на новом стенде, нырнуть на первый этаж пролета, повернуть главный рубильник, вынырнуть обратно, разрезая кромешную тьму фонариком… На все про все десять минут. Еще пару минут на то, чтобы скинуть надоевшую робу и переодеться в цивильное, да кое-как отмыть руки. Из зеркала над раковиной на Саньку глянула осунувшаяся физиономия с тонким алым росчерком потрескавшихся губ да злыми синими глазами под светлыми ресницами. Как там Линь недавно сказала – если б добрые люди не просветили, так бы и думала, что мне тридцать? Может, конечно, проблема избирательного зрения, но, Линь, светлая моя, неужели ты не заметила бы, что под кепкой я прячу абсолютно седую голову, а от глаз бегут по щекам глубокие морщины? А добрые люди они такие… Они ж не только дату рождения называют, они и про жену с взрослой дочерью расскажут. Чтоб и не мечтала даже.
Когда Санька прорвался за проходную, лунник уже стоял посреди местной тундры – особого вида одноразового питерского газона, прикосновение к которому убивает растительность так же безнадежно, как колесо вездехода за полярным кругом. И сейчас, в разгар апреля, рваными ранами зияли превратившиеся в эпичные лужи борозды от мотоциклов, концентрические круги парковки флаеров и прямоугольные ямы от станин аэротакси. Лунник стоял точно посередине этого безобразия, а его пилот красочно описывал достоинства последней навигационной системы, заведшей его в это болото.
Санька, перескакивая с кочки на кочку и тщетно ища брод в самых запущенных случаях, наконец, оказался на расстоянии рассерженного крика:
– Океаническая или Изобильная?
Это были два русских космодрома в океане Бурь и море Изобилия. Санька хотел сказать в ответ название американского космодрома, да вовремя прикусил язык. С тех пор, как созданные было объединенные сектора и альянсы развалились обратно на отдельные страны, такие шутки стали небезопасны.
– Выбирай любой, я не лечу.
– Мистер, вы издеваетесь?
О нет, ни в коем случае, стажер. А то, что ты стажер, мой юный друг, мне уже ясно. И «мистер» это даже вернее, чем твоя лопоухость.
Трекер ощутимо обжег руку. В апрельских сумерках его огонь был настолько ярким, что можно было бы использовать как сигнальный маяк.
– Ты берешь эту штуку и летишь с ней на любой космодром. По дороге закладываешь вираж и выкидываешь ее в первый попавшийся кратер, – при желании в Санькин голос можно было нырнуть как в Марианскую впадину. – Все ясно?
